Это случилось в наряде по столовой. Шла уже моя четвёртая половинка года из положенных двух с хвостиком лет срочной службы, я был вполне "старослужащим". Но в наряды меня конечно продолжали назначать, потому как солдат в армии не должен ни минуты бездельничать.
Столовая пограничного Отряда – это вполне серьезное предприятие, кормящее три раза в сутки несколько сотен человек. Пищу в столовой готовит целая бригада профессиональных поваров. В наше время они, как и мы, тоже были солдатами и сержантами срочной службы, но занимались только едой. Ни на что другое их из столовой не отвлекали. А вот уборкой столовой занималась неквалифицированная рабочая сила – наряд, ежедневно назначавшийся из разных рот Отряда. Следил за дружной совместной работой поваров и наряда дежурный по столовой, как правило тоже назначавшийся в порядке очереди (или вне очереди) из числа прапорщиков и младших офицеров Отряда.
В нашу столовую обычно назначали наряд из семи человек. Двое из них были "зальными", они после каждого приёма пищи солдатами Отряда убирали обеденный зал столовой, вытирали столы и мыли полы. Ещё двое назначались в мойку, им надо было три раза в сутки тщательно перемыть несколько сотен тарелок, кружек и ложек. Ещё двое назначались помощниками поваров, они мыли полы, котлы и противни, подносили поварам мешки и ящики с овощами, мясом и крупами, и выполняли другие работы по кухне, которые повара считали ниже своей профессиональной квалификации.
Последний член наряда назначался помощником повара в офицерскую столовую. Там он был одновременно мойкой, зальным и помощникам повара в одном лице. Впрочем, сама офицерская столовая была совсем не похожа на столовую солдатскую. Это скорее было маленькое отдельное уютное кафе для офицеров, со своим отдельным от общей столовой ассортиментом блюд и собственным сервисом.
Но сейчас речь не об офицерской столовой, потому что в тот день я был назначен зальным. Одновременно со мной зальным был назначен ещё молодой солдат из нашей роты, первого года службы, совсем недавно пришедший в роту с Учебного пункта. Ну, чтобы старослужащий учил молодого всем премудростям работы в наряде. Буду для простоты называть его просто "Молодой".
Обеденный зал после ужина мы с Молодым убрали достаточно быстро и без особых проблем. Но неожиданно перед отбоем в столовой пришлось задержаться. Оказывается, как раз в этот день в нашем Отряде проходило какое-то обучение с повышением квалификации для прапорщиков всего пограничного Округа. Чему именно эти прапорщики учились, я совершенно не знаю. Но тем не менее, после 9 часов вечера в столовой открыли малый дополнительный обеденный зал (который обычно стоял запертый) и накрыли там ужин на несколько десятков прапорщиков. А нас оставили ждать окончания их ужина, чтобы затем убрать малый зал и снова запереть его. Пришлось ждать.
И вот прапорщики ушли, а мы с Молодым приступили к уборке. Надо сказать, что ужин прапорщикам подавали из обычной солдатской столовой и по нормативам для обычных солдат. В том числе выдали на каждого положенную солдату весовую порцию сливочного масла. А прапорщики – это не голодные солдаты. Многие из них привыкли к домашней пище. Далеко не все они регулярно занимались физподготовкой в заснеженных сопках, поэтому не нуждались в дополнительных жирах. В общем, пара десятков весовых кусочков сливочного масла лежали на общих тарелках, рядом с невостребованными кусками хлеба, совершенно нетронутые.
У Молодого, еще не отъевшегося после голода Учебного пункта, загорелись глаза:
- Давай отнесём это масло в роту, - жалобно попросил он, - вот наши пацаны обрадуются!
Я без особо долгих раздумий согласился. Выбрасывать свежее, нетронутое масло в пищевые отходы совсем не хотелось. Не по-людски это, едой разбрасываться. Возвращать его в хлеборезку тоже было нельзя, повар бы его просто не принял, как уже побывавшее на столах. А вдруг на завтра кто-то из солдат заметит чуть подсохшую за проведённую без холодильника ночь корочку на своём куске масла? Повар же окажется виноват! Да и правда, молодым нашей роты какая-никакая, а радость будет.
Я сходил на кухню, нашел чистый кусок бумаги из-под обертки кулинарного жира, завернул в него прапорщицкое масло. Мы с Молодым быстро домыли небольшой зал. Я заглянул в комнату дежурного по столовой, чтобы доложить, что уборка закончена, можно принимать работу. Дежурка была пуста. Ну что ж, не сидеть же в столовой всю ночь? Значит, пойдём в роту без доклада. Молодой схватил в руки заветный свёрток с маслом. Глаза его кажется светились. Мы прикрыли дверь в малый зал и направились к выходу из столовой. В этот момент входная дверь распахнулась, и на пороге появился дежурный по столовой прапорщик. Он пристально уставился на нас.
У Молодого мгновенно сработал условный рефлекс прятать всё от начальства – тяжёлое наследие Учебного пункта. Он бы наверное потом никогда сознательно не смог бы ответить, ЗАЧЕМ он это сделал. Впрочем, я причину его жеста прекрасно понимаю. Молодой, увидев прапорщика, сразу же спрятал свёрток с маслом себе за спину. Разумеется прапорщик это заметил.
- АГА!!! – заорал он во всю глотку, - Воры!!! Я вас поймал! Не вздумайте бежать!!! Что у тебя там за спиной?!
Прапорщик цепко схватил Молодого за плечо, выхватил свёрток, развернул его.
- АГА!!! – продолжал он орать, - Вы украли МАСЛО!!!
Если бы я знал, ОТКУДА сейчас вернулся в столовую этот дежурный прапорщик и что с ним происходило последние сорок минут, я бы наверное в тот момент покатился со смеху по полу. Но, в реальной жизни я узнал эту историю лишь на следующий день. Ну а здесь отвлекусь и расскажу её прямо сейчас.
В этот день старшина нашей роты связи решил остаться ночевать в казарме. В рассказе я буду называть его просто "Старшина", потому что по имени и фамилии его при мне никто и никогда не называл. В глаза и за глаза все использовали его кличку. И хотя эта кличка была вполне заслужена, но зато не совсем цензурно звучала, поэтому лишний раз упоминать её в публичном дневнике я не буду. Пусть будет Старшина, а кто хочет подробностей - пусть спрашивает у меня лично.
Старшина роты связи (фото не моё, утащено из альбома Фёдора Бродникова)
Итак, наш Старшина остался ночевать в казарме. Перед сном он собирался попить чайку, но обнаружил, что запасы заварки в каптёрке роты как раз закончились. Тогда Старшина позвонил в офицерскую столовую и договорился с поваром, чтобы тот выдал Старшине на ночь пачку чая. Разумеется, сам Старшина бегать по столовым не стал, послал за чаем дневального роты. Дневальный сбегал в офицерскую столовую, получил у повара свёрток с пачкой чая и направился обратно в казарму. И вот, в тот самый момент, когда мы с Молодым убирали за прапорщиками в малом обеденном зале, дежурный по столовой поймал на выходе дневального роты связи с подозрительным свёртком в руках.
У прапорщика тоже сработал вдолбленный годами службы условный рефлекс – рефлекс прапорщика, поймавшего вора. Он мгновенно понял, что свёрток в руках солдата – это хороший знак. Он уже мысленно представлял письменную благодарность за проявленную бдительность от командования части.
- АГА!!! Вор! – заорал прапорщик на дневального, - покажи, что несёшь! Ага, чай! Украл, да?
- Ничего я не крал, - отбивался дневальный, - мне старшина роты сказал принести, вот я и несу.
Несколько минут прапорщик ласково доказывал дневальному, что тот является вором. Тот стоял на своём. Тогда прапорщик решил устроить очную ставку. Он схватил дневального и потащил его в офицерскую столовую. Там повар сразу же подтвердил, что дневальный ничего не крал, что повар сам отдал ему пачку чая.
- Так вы, значит, в СГОВОРЕ?! – поразился прапорщик.
В его мечтах благодарность от командования за бдительность начала расти в размерах. К ней добавилась небольшая денежная премия. А может быть и повысят до старшего прапорщика, чем черт не шутит!
Но повар с дневальным упорно отказывались признавать вину и продолжали ссылаться на старшину роты связи. Тогда прапорщик решил устроить ещё одну очную ставку. Он притащил дневального вместе с пачкой чая в роту связи и вызвал из каптёрки Старшину. Старшина появился, забрал свою заварку, и подтвердил дежурному прапорщику, что это именно он, Старшина, договорился с поваром забрать чай, и дневальный действовал именно по его, Старшины, распоряжению. А поскольку Старшина, в отличие от повара с дневальным, был с прапорщиком как минимум в равном положении, то он особенно не стеснялся в выражениях при разъяснении положения дел. А уж выражаться Старшина умел очень хорошо, он был одним из признанных в Отряде мастеров художественного матерного загиба. Вряд ли конечно лучшим мастером, но одним из – это точно.
И вот, дежурный прапорщик возвращался в столовую переполняемый грустными мыслями. Ведь как всё казалось бы хорошо начиналось! И чем, спрашивается, закончилось? Пачка чая ушла в роту связи. Повара пришлось простить. Наглого связиста-дневального пришлось отпустить без всяких последствий. Да ещё от монолога Старшины остался на душе осадочек. И вот прапорщик заходит в столовую и видит перед собой ... нас с Молодым и свёртком сливочного масла. Беседа со Старшиной ничему не научила прапорщика. Рефлекс бдительности сработал повторно, потухший было образ письменной благодарности снова расцвёл в воображении красной подписью и синей печатью.
- ВОРЫ!!! – орал на нас прапорщик, и сам воодушевлялся от собственного крика, - Но я вас всех выведу на чистую воду!
В те моменты, когда прапорщик брал театральную паузу, после очередного риторического вопроса, осознаём ли мы всю низость нашего поступка, я пытался вставить своё слово, пытался воззвать к его разуму, пытался донести до него мысль, что это масло – по сути уже списанные на прошлый ужин объедки со столов. Но прапорщик меня практически не слушал вообще. Он упивался собственной правотой и (не в последнюю очередь) своей местью наглым связистам. В какой-то момент до него всё-таки дошло, что я пытаюсь приписать краденое масло ужину слёта прапорщиков. Тогда он схватил нас обоих за руки и потащил через основной обеденный зал к окну хлеборезки, устраивать очередную очную ставку. Хлеборезка была заперта, повар давно ушёл в казарму.
Не найдя хлебореза, прапорщик остановил нас в обеденном зале возле окна подачи пищи, и продолжил свой монолог на повышенных тонах. Я перестал его слушать, смысла в его давлении на сознание не было никакого. Ситуация представлялась мне патовой. Я понимал, что если рассуждать разумно, то мы правы. С другой стороны я прекрасно знал, что в армии всегда прав тот, у кого больше звёзд на погонах, а не тот, кто рассуждает разумно. И тут конечно сила не на моей стороне – у прапорщика целых две звёздочки на каждом погоне, хоть и маленькие, а у меня только по одной узенькой ефрейторской лычке (да и тех на подменной одежде "зального" не видно). Но всё равно, будучи правым, принимать на себя незаслуженное обвинение в воровстве совсем не хотелось.
Прапорщик продолжал орать. Я продолжал молча слушать (Молодой вообще не пытался встревать) и смотреть на противные рыженькие усики прапорщика. В какой-то момент я заметил, что челюсти мои сжимаются и зубы начинают поскрипывать друг о друга. Это был плохой признак – в организме быстро накапливался адреналин.
- Вы понимаете, что вы у своих же товарищей воруете?! Но я вас посажу, я вас на киче сгною! – снова проорал прапорщик.
Последняя капля адреналина совалась с надпочечников и ушла в кровь. Перед глазами всё пожелтело. Давно сжатый кулак правой руки сорвался с места и метнулся вверх, в сторону рыженьких усиков. Но нет, я же интеллигентный мальчик из приличной семьи! Я же не могу первым ударить человека по лицу!!! Останавливать руку было уже поздно, но сознание успело дать команду развернуть всё тело влево. Кулак пролетел перед рыженькими усиками и со всего размаха, усиленного разворотом корпуса, врезался в гофрированный пластиковый щит, отгораживавший подход к окну подачи от обеденного зала. Щит с резким треском сорвался с крепящих болтов и, снося по пути кастрюли, влетел в кухню.
Прапорщик замолчал и уставился на меня. Возможно, он ожидал второй удар, более "меткий". Я тоже смотрел ему в глаза. Я-то точно знал, что второго удара не будет. Внутренний голос (как в известном анекдоте) подсказывал, что вот теперь, наверное, мне точно конец – посадят. Надо было что-то делать. Я набрал побольше воздуха и, в свою очередь, заорал в полную громкость. Орал о том, что только дураки огульно обвиняют всех вокруг, не разобравшись в ситуации, орал, что никто не имеет право называть меня вором, когда я несу в казарму уже списанное масло, орал, что не оставлю этого без последствий и доведу дело до разбирательства в политотделе. Набранный воздух в груди закончился, я замолчал. Собственно, говорить больше было нечего, всё что хотелось, я выкрикнул.
Прапорщик выслушал мой крик души, не перебивая. Когда я закрыл рот, он сразу открыл свой и продолжил кричать, как будто просто ждал своей очереди. Первые его слова снова были про воров, которых он не потерпит. Казалось, ничего не изменилось. Но вдруг, через несколько секунд я услышал, что тон прапорщика явно меняется. Он быстро снижал громкость, в сплошной речи появились неуверенные паузы:
- Ну что вы, ребята, сразу уж так, - говорил прапорщик уже через 20 секунд, - ну все же мы люди, все мы, бывает, горячимся, надо же уважать друга.
Я догадался, что до него не сразу, но кажется всё-таки дошли мои последние слова о политотделе. А прапорщик продолжал почти цитировать мультфильм про кота Леопольда:
- Ну, ребята, давайте не будем делать никаких поспешных выводов, давайте будем нормально совместно работать, да?
- Хорошо, давайте, - ответил я спокойным тоном, забрал со стола свёрток с маслом и, не спрашивая разрешения (я боялся, что прапорщик продолжит читать нотацию всю ночь), пошёл к выходу.
Молодой, осторожно оглядываясь, потянулся за мной. Пластиковая перегородка осталась лежать посреди кухни.
На утро оказалось, что перегородка висит на своём месте, и дыры от вырванных болтов в ней заделаны картонными шайбами. Прапорщик мне в глаза не смотрел (впрочем я его взгляд и не ловил), к чистоте вымытого нами пола придираться не пытался. Я конечно тоже ни в какой политотдел не пошёл. А добытое нами сливочное масло молодой призыв роты доел кажется ещё ночью.
Столовая пограничного Отряда – это вполне серьезное предприятие, кормящее три раза в сутки несколько сотен человек. Пищу в столовой готовит целая бригада профессиональных поваров. В наше время они, как и мы, тоже были солдатами и сержантами срочной службы, но занимались только едой. Ни на что другое их из столовой не отвлекали. А вот уборкой столовой занималась неквалифицированная рабочая сила – наряд, ежедневно назначавшийся из разных рот Отряда. Следил за дружной совместной работой поваров и наряда дежурный по столовой, как правило тоже назначавшийся в порядке очереди (или вне очереди) из числа прапорщиков и младших офицеров Отряда.
В нашу столовую обычно назначали наряд из семи человек. Двое из них были "зальными", они после каждого приёма пищи солдатами Отряда убирали обеденный зал столовой, вытирали столы и мыли полы. Ещё двое назначались в мойку, им надо было три раза в сутки тщательно перемыть несколько сотен тарелок, кружек и ложек. Ещё двое назначались помощниками поваров, они мыли полы, котлы и противни, подносили поварам мешки и ящики с овощами, мясом и крупами, и выполняли другие работы по кухне, которые повара считали ниже своей профессиональной квалификации.
Последний член наряда назначался помощником повара в офицерскую столовую. Там он был одновременно мойкой, зальным и помощникам повара в одном лице. Впрочем, сама офицерская столовая была совсем не похожа на столовую солдатскую. Это скорее было маленькое отдельное уютное кафе для офицеров, со своим отдельным от общей столовой ассортиментом блюд и собственным сервисом.
Но сейчас речь не об офицерской столовой, потому что в тот день я был назначен зальным. Одновременно со мной зальным был назначен ещё молодой солдат из нашей роты, первого года службы, совсем недавно пришедший в роту с Учебного пункта. Ну, чтобы старослужащий учил молодого всем премудростям работы в наряде. Буду для простоты называть его просто "Молодой".
Обеденный зал после ужина мы с Молодым убрали достаточно быстро и без особых проблем. Но неожиданно перед отбоем в столовой пришлось задержаться. Оказывается, как раз в этот день в нашем Отряде проходило какое-то обучение с повышением квалификации для прапорщиков всего пограничного Округа. Чему именно эти прапорщики учились, я совершенно не знаю. Но тем не менее, после 9 часов вечера в столовой открыли малый дополнительный обеденный зал (который обычно стоял запертый) и накрыли там ужин на несколько десятков прапорщиков. А нас оставили ждать окончания их ужина, чтобы затем убрать малый зал и снова запереть его. Пришлось ждать.
И вот прапорщики ушли, а мы с Молодым приступили к уборке. Надо сказать, что ужин прапорщикам подавали из обычной солдатской столовой и по нормативам для обычных солдат. В том числе выдали на каждого положенную солдату весовую порцию сливочного масла. А прапорщики – это не голодные солдаты. Многие из них привыкли к домашней пище. Далеко не все они регулярно занимались физподготовкой в заснеженных сопках, поэтому не нуждались в дополнительных жирах. В общем, пара десятков весовых кусочков сливочного масла лежали на общих тарелках, рядом с невостребованными кусками хлеба, совершенно нетронутые.
У Молодого, еще не отъевшегося после голода Учебного пункта, загорелись глаза:
- Давай отнесём это масло в роту, - жалобно попросил он, - вот наши пацаны обрадуются!
Я без особо долгих раздумий согласился. Выбрасывать свежее, нетронутое масло в пищевые отходы совсем не хотелось. Не по-людски это, едой разбрасываться. Возвращать его в хлеборезку тоже было нельзя, повар бы его просто не принял, как уже побывавшее на столах. А вдруг на завтра кто-то из солдат заметит чуть подсохшую за проведённую без холодильника ночь корочку на своём куске масла? Повар же окажется виноват! Да и правда, молодым нашей роты какая-никакая, а радость будет.
Я сходил на кухню, нашел чистый кусок бумаги из-под обертки кулинарного жира, завернул в него прапорщицкое масло. Мы с Молодым быстро домыли небольшой зал. Я заглянул в комнату дежурного по столовой, чтобы доложить, что уборка закончена, можно принимать работу. Дежурка была пуста. Ну что ж, не сидеть же в столовой всю ночь? Значит, пойдём в роту без доклада. Молодой схватил в руки заветный свёрток с маслом. Глаза его кажется светились. Мы прикрыли дверь в малый зал и направились к выходу из столовой. В этот момент входная дверь распахнулась, и на пороге появился дежурный по столовой прапорщик. Он пристально уставился на нас.
У Молодого мгновенно сработал условный рефлекс прятать всё от начальства – тяжёлое наследие Учебного пункта. Он бы наверное потом никогда сознательно не смог бы ответить, ЗАЧЕМ он это сделал. Впрочем, я причину его жеста прекрасно понимаю. Молодой, увидев прапорщика, сразу же спрятал свёрток с маслом себе за спину. Разумеется прапорщик это заметил.
- АГА!!! – заорал он во всю глотку, - Воры!!! Я вас поймал! Не вздумайте бежать!!! Что у тебя там за спиной?!
Прапорщик цепко схватил Молодого за плечо, выхватил свёрток, развернул его.
- АГА!!! – продолжал он орать, - Вы украли МАСЛО!!!
Если бы я знал, ОТКУДА сейчас вернулся в столовую этот дежурный прапорщик и что с ним происходило последние сорок минут, я бы наверное в тот момент покатился со смеху по полу. Но, в реальной жизни я узнал эту историю лишь на следующий день. Ну а здесь отвлекусь и расскажу её прямо сейчас.
В этот день старшина нашей роты связи решил остаться ночевать в казарме. В рассказе я буду называть его просто "Старшина", потому что по имени и фамилии его при мне никто и никогда не называл. В глаза и за глаза все использовали его кличку. И хотя эта кличка была вполне заслужена, но зато не совсем цензурно звучала, поэтому лишний раз упоминать её в публичном дневнике я не буду. Пусть будет Старшина, а кто хочет подробностей - пусть спрашивает у меня лично.
Итак, наш Старшина остался ночевать в казарме. Перед сном он собирался попить чайку, но обнаружил, что запасы заварки в каптёрке роты как раз закончились. Тогда Старшина позвонил в офицерскую столовую и договорился с поваром, чтобы тот выдал Старшине на ночь пачку чая. Разумеется, сам Старшина бегать по столовым не стал, послал за чаем дневального роты. Дневальный сбегал в офицерскую столовую, получил у повара свёрток с пачкой чая и направился обратно в казарму. И вот, в тот самый момент, когда мы с Молодым убирали за прапорщиками в малом обеденном зале, дежурный по столовой поймал на выходе дневального роты связи с подозрительным свёртком в руках.
У прапорщика тоже сработал вдолбленный годами службы условный рефлекс – рефлекс прапорщика, поймавшего вора. Он мгновенно понял, что свёрток в руках солдата – это хороший знак. Он уже мысленно представлял письменную благодарность за проявленную бдительность от командования части.
- АГА!!! Вор! – заорал прапорщик на дневального, - покажи, что несёшь! Ага, чай! Украл, да?
- Ничего я не крал, - отбивался дневальный, - мне старшина роты сказал принести, вот я и несу.
Несколько минут прапорщик ласково доказывал дневальному, что тот является вором. Тот стоял на своём. Тогда прапорщик решил устроить очную ставку. Он схватил дневального и потащил его в офицерскую столовую. Там повар сразу же подтвердил, что дневальный ничего не крал, что повар сам отдал ему пачку чая.
- Так вы, значит, в СГОВОРЕ?! – поразился прапорщик.
В его мечтах благодарность от командования за бдительность начала расти в размерах. К ней добавилась небольшая денежная премия. А может быть и повысят до старшего прапорщика, чем черт не шутит!
Но повар с дневальным упорно отказывались признавать вину и продолжали ссылаться на старшину роты связи. Тогда прапорщик решил устроить ещё одну очную ставку. Он притащил дневального вместе с пачкой чая в роту связи и вызвал из каптёрки Старшину. Старшина появился, забрал свою заварку, и подтвердил дежурному прапорщику, что это именно он, Старшина, договорился с поваром забрать чай, и дневальный действовал именно по его, Старшины, распоряжению. А поскольку Старшина, в отличие от повара с дневальным, был с прапорщиком как минимум в равном положении, то он особенно не стеснялся в выражениях при разъяснении положения дел. А уж выражаться Старшина умел очень хорошо, он был одним из признанных в Отряде мастеров художественного матерного загиба. Вряд ли конечно лучшим мастером, но одним из – это точно.
И вот, дежурный прапорщик возвращался в столовую переполняемый грустными мыслями. Ведь как всё казалось бы хорошо начиналось! И чем, спрашивается, закончилось? Пачка чая ушла в роту связи. Повара пришлось простить. Наглого связиста-дневального пришлось отпустить без всяких последствий. Да ещё от монолога Старшины остался на душе осадочек. И вот прапорщик заходит в столовую и видит перед собой ... нас с Молодым и свёртком сливочного масла. Беседа со Старшиной ничему не научила прапорщика. Рефлекс бдительности сработал повторно, потухший было образ письменной благодарности снова расцвёл в воображении красной подписью и синей печатью.
- ВОРЫ!!! – орал на нас прапорщик, и сам воодушевлялся от собственного крика, - Но я вас всех выведу на чистую воду!
В те моменты, когда прапорщик брал театральную паузу, после очередного риторического вопроса, осознаём ли мы всю низость нашего поступка, я пытался вставить своё слово, пытался воззвать к его разуму, пытался донести до него мысль, что это масло – по сути уже списанные на прошлый ужин объедки со столов. Но прапорщик меня практически не слушал вообще. Он упивался собственной правотой и (не в последнюю очередь) своей местью наглым связистам. В какой-то момент до него всё-таки дошло, что я пытаюсь приписать краденое масло ужину слёта прапорщиков. Тогда он схватил нас обоих за руки и потащил через основной обеденный зал к окну хлеборезки, устраивать очередную очную ставку. Хлеборезка была заперта, повар давно ушёл в казарму.
Не найдя хлебореза, прапорщик остановил нас в обеденном зале возле окна подачи пищи, и продолжил свой монолог на повышенных тонах. Я перестал его слушать, смысла в его давлении на сознание не было никакого. Ситуация представлялась мне патовой. Я понимал, что если рассуждать разумно, то мы правы. С другой стороны я прекрасно знал, что в армии всегда прав тот, у кого больше звёзд на погонах, а не тот, кто рассуждает разумно. И тут конечно сила не на моей стороне – у прапорщика целых две звёздочки на каждом погоне, хоть и маленькие, а у меня только по одной узенькой ефрейторской лычке (да и тех на подменной одежде "зального" не видно). Но всё равно, будучи правым, принимать на себя незаслуженное обвинение в воровстве совсем не хотелось.
Прапорщик продолжал орать. Я продолжал молча слушать (Молодой вообще не пытался встревать) и смотреть на противные рыженькие усики прапорщика. В какой-то момент я заметил, что челюсти мои сжимаются и зубы начинают поскрипывать друг о друга. Это был плохой признак – в организме быстро накапливался адреналин.
- Вы понимаете, что вы у своих же товарищей воруете?! Но я вас посажу, я вас на киче сгною! – снова проорал прапорщик.
Последняя капля адреналина совалась с надпочечников и ушла в кровь. Перед глазами всё пожелтело. Давно сжатый кулак правой руки сорвался с места и метнулся вверх, в сторону рыженьких усиков. Но нет, я же интеллигентный мальчик из приличной семьи! Я же не могу первым ударить человека по лицу!!! Останавливать руку было уже поздно, но сознание успело дать команду развернуть всё тело влево. Кулак пролетел перед рыженькими усиками и со всего размаха, усиленного разворотом корпуса, врезался в гофрированный пластиковый щит, отгораживавший подход к окну подачи от обеденного зала. Щит с резким треском сорвался с крепящих болтов и, снося по пути кастрюли, влетел в кухню.
Прапорщик замолчал и уставился на меня. Возможно, он ожидал второй удар, более "меткий". Я тоже смотрел ему в глаза. Я-то точно знал, что второго удара не будет. Внутренний голос (как в известном анекдоте) подсказывал, что вот теперь, наверное, мне точно конец – посадят. Надо было что-то делать. Я набрал побольше воздуха и, в свою очередь, заорал в полную громкость. Орал о том, что только дураки огульно обвиняют всех вокруг, не разобравшись в ситуации, орал, что никто не имеет право называть меня вором, когда я несу в казарму уже списанное масло, орал, что не оставлю этого без последствий и доведу дело до разбирательства в политотделе. Набранный воздух в груди закончился, я замолчал. Собственно, говорить больше было нечего, всё что хотелось, я выкрикнул.
Прапорщик выслушал мой крик души, не перебивая. Когда я закрыл рот, он сразу открыл свой и продолжил кричать, как будто просто ждал своей очереди. Первые его слова снова были про воров, которых он не потерпит. Казалось, ничего не изменилось. Но вдруг, через несколько секунд я услышал, что тон прапорщика явно меняется. Он быстро снижал громкость, в сплошной речи появились неуверенные паузы:
- Ну что вы, ребята, сразу уж так, - говорил прапорщик уже через 20 секунд, - ну все же мы люди, все мы, бывает, горячимся, надо же уважать друга.
Я догадался, что до него не сразу, но кажется всё-таки дошли мои последние слова о политотделе. А прапорщик продолжал почти цитировать мультфильм про кота Леопольда:
- Ну, ребята, давайте не будем делать никаких поспешных выводов, давайте будем нормально совместно работать, да?
- Хорошо, давайте, - ответил я спокойным тоном, забрал со стола свёрток с маслом и, не спрашивая разрешения (я боялся, что прапорщик продолжит читать нотацию всю ночь), пошёл к выходу.
Молодой, осторожно оглядываясь, потянулся за мной. Пластиковая перегородка осталась лежать посреди кухни.
На утро оказалось, что перегородка висит на своём месте, и дыры от вырванных болтов в ней заделаны картонными шайбами. Прапорщик мне в глаза не смотрел (впрочем я его взгляд и не ловил), к чистоте вымытого нами пола придираться не пытался. Я конечно тоже ни в какой политотдел не пошёл. А добытое нами сливочное масло молодой призыв роты доел кажется ещё ночью.
Комментариев нет:
Отправить комментарий